чашу маминого горя. Тетя Фанни сказывала мне, что мама даже не плакала; тетушка и рада была бы, если бы сестра поплакала, но та все сидела и сидела, словно в оцепенении, не выпуская из рук своих крохотной ручки и не отрывая глаз от милого, бледного мертвого личика, – ни слезинки не проронила. Не заплакала и тогда, когда ее девочку забрали и понесли хоронить. Она молча поцеловала свое дитя и села к окну смотреть, как небольшая вереница людей в черном (соседи, моя тетка да еще какая-то дальняя родственница – вот и все провожатые) удаляется по извилистой тропке на белом снегу, который припорошил минувшей ночью землю.

Вернувшись с похорон, тетя Фанни застала мою матушку на том же месте, и глаза ее по-прежнему были сухи. Так продолжалось, пока не родился Грегори. Его появление на свет словно что-то сдвинуло в ней, и она принялась плакать дни и ночи напролет, так что моя тетка и кто-то из навещавших сестер местных доброхотов растерянно переглядывались, не ведая, как ее унять. А она лишь просила оставить ее и не тревожиться понапрасну, ибо каждая слезинка несет облегчение ее изболевшейся голове, в которой царил кромешный ужас, покуда ей не удалось излить горе в слезах. С тех пор она ни о чем не могла думать, как только о своем новорожденном сыне. Кажется, она вовсе забыла и о муже, и о маленькой дочке, почивших на кладбище в Бритэме, – так говорила тетя Фанни; ну да она была горазда поговорить, моя тетка, тогда как матушка по природе была молчалива; и сдается мне, тетя Фанни, скорее всего, ошибалась, полагая, будто сестра не вспоминает о муже и ребенке, коли не хочет о них говорить. Тетя Фанни была старше мамы и привыкла обращаться с ней как с маленькой. При всем том Господь наделил тетушку добрым сердцем, и она больше пеклась о благе сестры, нежели о своем собственном; и жили они в основном на ее деньги и еще на то, что выручали за работу для торговцев бельем из Глазго. Но мало-помалу зрение у мамы стало сдавать. Не то чтобы она совсем ослепла – могла без труда передвигаться по дому и заниматься хозяйством, но для тонкой работы белошвейки ее глаза уже не годились. Не иначе она их выплакала, когда горевала, ведь она все еще была молода – молода и хороша собой. Я сам слыхал, как в деревне ее называли красавицей. Она очень печалилась оттого, что не может больше зарабатывать на себя и сына. Напрасно тетя Фанни уверяла сестру, что хватит с нее работы по дому и заботы о Грегори: матушка знала, что они едва сводят концы с концами и что тетя Фанни сама не ест вдоволь. Грегори не был крепок телом, но нуждался не столько в пище более обильной – еды ему хватало, если кто и недоедал, то не он, – сколько в более питательной и здоровой, особенно в мясе. И вот однажды (все это много лет спустя после маминой смерти мне рассказывала тетя Фанни) они вместе сидели дома: тетя Фанни шила на заказ, а мама укачивала Грегори; и к ним заглянул Уильям Престон, который впоследствии станет моим отцом. Его считали закоренелым холостяком; думаю, ему было уже хорошо за сорок. Один из самых зажиточных фермеров в округе, он знавал еще моего деда, как и мою тетку, и матушку в те дни, когда они жили в достатке. Гость скромно сидел на стуле и вертел в руках шляпу, стараясь произвести благоприятное впечатление. Тетя Фанни в одиночку поддерживала разговор, а он слушал да поглядывал на мою маму. Сам он почти ни слова не проронил ни в тот первый визит, ни в последующие. И так он все ездил к нам и молчал, пока не решился наконец прямо сказать об истиной цели своих посещений, которую он держал в голове с самого первого раза, как появился в доме. Однажды в воскресенье тетя Фанни не захотела идти в церковь, осталась присматривать за малышом, и мама пошла одна. Воротясь домой, она стремглав кинулась вверх по лестнице, даже не завернула в кухню взглянуть на Грегори и не сказала сестре ни слова, и тетя Фанни услышала, как она плачет навзрыд, словно ее сердце рвется на части. Тетушка пошла наверх и принялась распекать сестру через запертую дверь, так что в конце концов та не выдержала и открыла. Она кинулась на шею моей тетке и призналась, что Уильям Престон сделал ей предложение и обещал радеть о ее сыне, который ни в чем не будет нуждаться и сможет получить образование, – и что она дала согласие. Тетю Фанни это известие неприятно поразило: она, как я уже говорил, мысленно укоряла сестру за то, что та слишком скоро забыла своего первого мужа, и вот теперь ей представили неоспоримое свидетельство ее правоты. Иначе разве стала бы сестра думать о новом браке? А кроме того, тетя Фанни считала, что сама была бы более подходящей партией для мужчины возраста Уильяма Престона, чем Хелен: та хоть и успела овдоветь, ей не исполнилось еще двадцати четырех лет. Впрочем, как говаривала тетушка, ее совета не спросили; и в пользу сестриного решения имелись свои веские доводы. С таким зрением, как у Хелен, много не наработаешь, но жене Уильяма Престона это не помеха – можно хоть день-деньской сидеть сложа руки. А ребенок? Воспитывать сына – тяжкое бремя для вдовой матери, и совсем другое дело, если ребенка берет на попечение порядочный, солидный человек. В общем, принимая во внимание все обстоятельства, тетя Фанни смотрела на предстоящий брак благосклонно, в отличие от моей матушки, которая ходила потупив взор и ни разу не улыбнулась с того самого дня, как дала Уильяму Престону согласие стать его женой. Зато ее любовь к Грегори, и прежде безмерная, целиком ее поглотила. Каждую минуту, что они проводили наедине, она без умолку говорила с ним, хотя он по малолетству не понимал ее горьких сетований и не мог ее утешить иначе как детской лаской.

И вот они с Уильямом Престоном повенчались, и мама вошла хозяйкой в богатый дом, всего в получасе ходьбы от фермы, где жили они с тетей Фанни. Я не сомневаюсь, что матушка изо всех сил старалась угодить моему отцу; другой такой образцовой жены ему было бы вовек не сыскать – это я слышал из его собственных уст. Но она его не любила, как он довольно скоро понял. Она